ИКОНЫ И ИДОЛЫ. В ЧЕМ ОТЛИЧИЕ?

Соц.сеть ВК, Возвращение к Отцу. ИКОНЫ И ИДОЛЫ. В чем отличие? (отрывок из книги Монах Акакиос. «2000 лет война».

(…) Сомнения Павла Флоренского. Если Платон, язычник из эллинов, раскрывший онтологию умного света, ставится почти в фундамент церковного учения, то почему эллины из Эфеса, возглавляемые Дмитрием-среброчеканщиком, оказались врагами апостола Павла? Флоренский упоминает, что Эфес, жителям которого писал апостол Павел послание, был центром магии, изготовления идолов и языческого поклонения Артемиде. Но разве их мировоззрение и религия не были в существенной мере сформированы под влиянием греческой философии, особенно Платона? Как же его учение могло оказаться «связанным с церковной традицией»? Для Флоренского это противоречие, очевидно, было мучительно и он искал решение.

Словно отпрянув от очевидной близости к мистике язычников, отец Павел обращается за «метафизическим учением» о свете в иконе к апостолу Павлу: Все бо являемое свет есть (Еф. 5, 13). Но попытка взять в защитники своего богословия апостола оказалась явно неудачной – натянутость построений, кажется, не удовлетворила самого Флоренского.

Чтобы опереться не на язычника Платона, а на апостола в метафизике иконы, Флоренский делает акценты на противопоставлении серебра и золота, скульптуры и иконы. Ему хочется борьбу апостола Павла и ремесленника Дмитрия свести к отвержению апостолом именно скульптур, изготовленных из серебра. Поэтому он пишет: «В Послании к Эфесянам мне чувствуется скрытое противоположение этому бездушному делу эфесского язычества, представляющегося Апостолу под образом скульптуры, одухотворенного художества Божия, представляющегося под образом древней живописи, технически тождественной с тем, чем стала впоследствии иконопись».

Далее следуют уже просто фантастические допущения: «В Апостоле Павле, как иудее, и притом высокоученом, идолы не могли не возбуждать органического гнушения, тогда как живопись, особенно живопись античная, несравненно более символичная и, по существу, далекая от натуралистического подражания, была более приемлема, а своею техникой – светолепкой – шла навстречу библейскому учению о миротворении и платоновской идеологии, близкой к иудаистическому богословию и по существу своего содержания, и исторически, согласно филоновской традиции».

Да… честный человек отец Павел Флоренский. Зашел в тупик и пытается выбраться, но идти некуда. Апостолу Павлу была, оказывается, ближе языческая живопись, прямо нарушавшая вторую заповедь декалога, нежели скульптура! В отчаянной попытке обелить икону противопоставлением скульптуре Флоренский соотносит последнюю с чувством осязания, с которым, дескать, связано в святоотеческой традиции нарушение чистоты.

В начале своего Иконостаса Флоренский полагал, что техника иконописи формировалась независимо от языческой живописи, чтобы максимально точно сохранить и явить в мир божественное откровение. Эта техника взялась не из опыта рисования, а родилась для служения цели - не разрушить онтологическую связь образа и первообраза.

Он писал, что «иконопись исторически возникла из техники стенописной, а по существу, есть самая жизнь последней». «Церковной онтологии не подходит зыблющаяся поверхность холста». Для него важна стена, чтобы источник иконописи вывести из настенных рисунков первых мучеников, томившихся в застенка или прятавшихся в катакомбах.

Он отметал свои сомнения, связанные с тем, что икона пишется на доске: «Но ведь икона не всегда, даже преимущественно пишется не на стене… - А на чем же? – Ясно, на доске. – Нет, потому что первая забота иконописца превратить доску в стену». И далее, отец Павел, сам иконописец, со знанием дела описывает, как обрабатывается доска, чтобы имитировать стену: побеляется, левкасится и т.д. «Только теперь изобразительная плоскость иконы готова.

Ясное дело, это не что иное, как стена, точнее – стенная ниша, но только в иконной доске сгущенно собраны совершенные свойства стены: эта поверхность по своей белизне, тонкости структуры, однородности и проч. Есть эссенция стены, и потому она допускает на себе в совершеннейшем виде род живописи, признаваемый самым благородным – стенопись».

Так он думал в начале своего труда. Но погрузившись в вопрос, увидел такое количество «совпадений» в технике, материалах, «богословии», что вынужден был признать иное происхождение иконы. Корни богословия иконы и умного света обнаружились в мистериях греков, а затем в религии Египта.

Признав это, отец Павел не мог не поколебаться. Он словно ставит под сомнение все свое предшествующее богословие, задавая вопрос: «Действительно, техника и приемы иконописи таковы, что изображаемое ею не может быть понимаемо иначе, как производимое светом […]. Но есть ли это только необходимое впечатление, своего рода метафизическая иллюзия, надстраиваемая над иконописной техникой, последствие, не предвиденное иконописанием, или же – действительная метафизика, сознательно выражаемая при помощи иконы?»

Он спрашивает себя, не есть ли иконная метафизика нечто иллюзорное, отвлеченная умозрительная теория, так что икона должна пониматься наподобие аллегории? Как тогда быть с онтологией, связью образа с первообразом, с явленностью иного мира и т.д.?

Трудно отделаться от впечатления, что сомнения и подобные вопросы возникли у Флоренского по мере написания работы. В начале своей книги он был полон уверенности и восхищения от открывшейся ему глубины иконы.

Мы шли вместе с отцом Павлом, вслед за его мыслью, которая воспаряла на поэтических крыльях к радостным зрениям умного света, и неожиданно оказались в темном языческом углу, из которого, как мне кажется, отец Павел так и не нашел выхода. Его мысль вяло трепыхалась еще совсем немного. Затем начинается несколько угрюмая заключительная часть глубочайшей книги Павла Флоренского об иконах. Эту концовку в несколько страниц, наиболее интересную во всей книге, можно назвать Искушением отца Павла Флоренского. Он честно прошел мысленный путь до конца, словно неся тяжелейший крест, и оставил вопросы без ответов.

Вывод: посмертная маска = икона.

Флоренский неумолимо приближается к главному результату своего исследования: о «происхождении» основополагающей богословской мысли иконопочитателей - об онтологической (живой) связи образа и первообраза. Он пишет: «Если роспись мумии прикрывала собою обращенное в мумию тело усопшего, а тело это мыслилось связанным с началом жизни, то можно ли было мыслить эту роспись лица как что-то само по себе, а не в отношении к лицу? […] Конечно, нет. Конечно, указывая на эту роспись, на погребальную маску, родственник или друг покойного говорил …: «Вот мой отец, брат, друг», а не «Вот краска на лице моего отца» или «Вот маска друга» и т.д.

Несомненно, для религиозного сознания роспись, или маска, не отделялась от лица и не противопоставлялась ему, она мыслилась при нем и с ним, через отношение к нему имея смысл и ценность. Эта маска была не сокрытием покойного, а раскрытием его, и притом в его духовной сущности, более явным, более непосредственным, нежели вид самого лица».

Найдите хотя бы одно отличие того, что Флоренский писал ранее в отношении икон, от этого текста про маски: «Маска в культе усопших была воистину явлением усопшего, и притом уже явлением, полным величия, божественного благолепия, чуждым земных волнений и просвещенным небесным светом. И древний человек знал: этою маскою является ему духовная энергия того самого усопшего, который в ней и под ней. Маска покойного – это сам покойный не только в смысле метафизическом, но и физическом; он здесь, сам он являет нам свой лик».

Можно и не сравнивать. Флоренский сам утверждает тождество маски и иконы: «Иной онтологии не могло быть и у египетских христиан: и для них икона свидетеля была не изображением, а самим свидетелем, ею и через нее, посредством ее свидетельствовавшим. Так – хотя бы потому, что эта онтология есть прежде всего выражение факта: икона лежит на теле самого свидетеля […].

Но далее этот физический факт может утончиться и осложниться, причем духовная сущность его не потерпит искажения. Коль скоро создана онтологическая связь между иконой и телом, а тела с самим святым, то величина расстояния от иконы до тела […] – уже не имеет силы, и связь, мыслимая онтологически, не уничтожается значительностью расстояния иконы от останков тела, а также нецельностью этих останков».

Вот мы через икону и пришли вместе с отцом Павлом Флоренским, спокойно и логично, к самому, казалось, нелепому для христианина вопросу – а зачем вообще была нужна смерть и воскресение Христа? Ведь у египтян все дарованное Им уже было, и главное из всего – благое бессмертие! Отец Павел, приняв формулу «маска=икона», уже не делает особого различия между древними египтянами и христианами – и те, и другие просвещены по смерти, являются в масках-иконах из потустороннего мира-царства небесного.

Или все-таки перед нами аллегория, которой так боялся вначале отец Павел? Не реальная, не онтологическая связь образа с первообразом – а лишь красивая теория, построенная на базе дошедших до нас исторических культов и техники изготовления посмертных масок?

Если у египтян не было онтологической связи икон с богами, если их умершие не были просветленными небожителями, являвшимися через иконы, что для нас очевидно, то они зря старались, зря обрабатывали мумии, зря рисовали иконы. Тогда культ икон есть бессмысленное древнее идолопоклонство египтян, от которого отвадил евреев Моисей, и с постоянным возрождением которого в еврейском народе боролся Бог, посылая им слово, то есть пророков, наказывая их изгнанием с земли обетованной!

Мы подошли к последнему, повисшему в воздухе вопросу-утверждению Павла Флоренского, которым он завершает свою книгу:

«И в тот момент, когда хотя бы тончайший зазор онтологически отщепил икону от самого святого […] икона делается вещью среди других вещей. В этот момент живая связь между горним и дольним, т.е. религия, в данном месте жизни распалась, пятно проказы умертвило соответственный участок жизни, и тогда должно возникнуть опасение, как бы это отщепление не пошло дальше».

Завершаю письмо. Для меня очевидно, что дело не в «зазоре». Просто онтологической связи иконы с первообразом никогда не было – это богословие выросло из египетского культа мертвых. Как и мистерии греков, эти культы – древние и главные враги веры в Бога. Мы обязаны отвергнуть это лживое «богословие».

После этого – примените аргументы самого Флоренского против поклонения «учебным пособиям» и станет очевидным: иконопочитание = идолопоклонство.

С уважением, Сергей Ф.